За рябчиками

"Тиии-тааа тиувитьтитивиу!" – раздался вдали справа, на заросшей лиственным молодняком вырубке, мелодичный нежный посвист рябчика. Я приостановился, вытянул за шнурок из нагрудного кармана штормовки металлическую трубочку, продул тонкое отверстие и, стараясь как можно более точно скопировать услышанное, поманил: «Тиии-тааа тиувитьтитивиу!».

«Ответит или нет?» – пронеслось в голове. За три дня, проведенные в комяцкой тайге, я уже подстрелил двух рябчиков и ввел своим свистом в заблуждение Олега Беглецова, который пытался подкрасться ко мне, приняв за птицу, не подлетающую на его ман. Однако считать себя после этого опытным охотником за рябцами было бы просто смешно.

– Тиии-тааа тиувитьтитивиу! – послышалось уже несколько ближе. «Подлетает!» Я отступил за небольшую елочку и, как учил Севка, отвернувшись назад, чтобы не так была слышна фальшь, снова поманил. Потом, отпустив манок, снял с плеча ружье и приготовился к выстрелу.

«Прррр!» – мимо, чуть не задев вершинку елочки, за которой я укрывался, быстро пролетел рябчик и уселся на ветку толстой осины метрах в десяти. После посадки он издал какую-то очень тихую и своеобразную щебечущую трель, словно поздоровался с окружающими и попросил прощение за вторжение.

Это был довольно крупный самчик, на горле отчетливо выделялось черное пятнышко. Медленным плавным движением я поднял ружье, быстро прицелился и нажал на спусковой крючок. Напрягшийся перед взлетом (все-таки заподозрил неладное) рябчик комом упал на землю. Выбитые дробью перышки маленькими воздушными ладьями поплыли меж зеленых лапок елей и огненно-желтых осинок. Налюбовавшись на трофей, радостно-возбужденный, я тронулся дальше по своему маршруту, периодически останавливаясь, чтобы снова поманить рябцов.

Вот уже более десяти лет студенты Кировского охотфака, ведомые кандидатом биологических наук Севастьяновым Геннадием Николаевичем, которого между собой мы с любовью звали попросту – Севкой, прилетали осенью в глухую таежную деревушку Лопыдино, расположенную на берегу Локчима, на стыке Республики Коми и Коми-Пермяцкого национального округа. Целью экспедиции было исследование тетеревиных птиц: глухаря, тетерева, рябчика, их морфологии, питания, болезней и прочего, прочего, прочего, очень важного для ученых-орнитологов.

Для нас же, студентов-первокурсников, большей частью приехавших из городов густонаселенной Европейской части Советского Союза, возможность поохотиться на таежных просторах Коми являлась исполнением золотой мечты. Почти год во время традиционных вечерних чаепитий в комнатах общежития, по-детски раскрыв рты, мы с наслаждением и завистью слушали рассказы побывавших там старшекурсников о бескрайней тайге, изобилии дичи, неподъемных рюкзаках и надоедливых, но осторожных медведях. Результатом этих чаепитий стало мое письмо домой, в котором я с нескрываемой радостью сообщал, что на каникулы меня ждать не надо, потому как леса Белоруссии, похожие на соловьиные парки, я меняю на полную опасностей и приключений комяцкую тайгу. Сейчас, имея своих детей, я понимаю, какой удар получили сердца родителей, особенно матери.

Кроме Севки, ехало семь человек – шесть первокурсников и уже побывавший в Коми второкурсник Сашка Ступаков, которому Олег Беглецов сразу же дал кличку Саид, за черную арабскую бородку. Сашка был спокойным, невозмутимым, довольно крепким парнем, манией величия не страдал и на кличку не обижался, тем более звали мы его так безо всякой подколки. Самого Олега все называли не иначе как Директор, уж больно был похож на артиста Спартака Мишулина, игравшего Пана Директора в Кабачке тринадцать стульев. Вместе с Игорем Агафоновым, имевшим прозвище Агафоныч, они постоянно придумывали различные смешные, но не злые розыгрыши и подначки. Олег был родом из Магнитогорска, а Игорь – ленинградец. Самым опытным из нас таежником, во всяком случае, по его рассказам, был Андрюха Беляев, невысокого роста крепыш из Вологодской области. Все остальные, Олег, Игорь, Миша Овчаренко, сердцеед и красавец из Куйбышева, Серега Корольков из Рязани и ваш покорный слуга, белорус, тайгу видели лишь по телевизору. Однако практическая неопытность заменялась огромным желанием научиться всем охотничьим премудростям, настойчивостью и свойственной молодости самоуверенностью.

Бесконечность таежных просторов просто ошеломила меня. Под ровный рев мотора, сидя на жесткой лавке «кукурузника», принявшего нашу группу на борт в Сыктывкаре, позабыв о предполетных страхах, которые, правда, периодически напоминали о себе при падении в очередную воздушную яму, я, словно завороженный, наблюдал в иллюминатор «зеленое море тайги», простирающееся от горизонта до горизонта. Поэт-песенник до примитивизма обобщил проносящуюся под крылом феерию красок осеннего леса. Темно-зеленые, почти черные массивы ельников и пихтачей сменялись яркими желто-красными островами и островками поросших березняком и осинником гарей и вырубок. Буро-коричневые верховые сфагновые болота с их редкими, чахлыми, низкорослыми, но (парадокс!) вековыми соснами были расцвечены бесконечным множеством искрящихся на солнце участков открытой воды и блюдцами озер. На одном из них пронзительной белизной на насыщенной темно-голубой глади воды выделялась пара плавающих лебедей. Не выдержав переполнявших чувств, я толкнул сидящего рядом, такого же огорошенного увиденным Серегу Королькова и закричал: «Ура-а-а!!!». Серега улыбнулся и подхватил: «Ура-а-а!!!». К нам тут же присоединились и остальные члены экспедиции, кроме, конечно, Севки. Немногочисленные попутчики сначала с испугом и недоумением, а потом с улыбками наблюдали за идущим от души проявлением восторга.

И вот мы в тайге!
Встретила она нас не очень гостеприимно, словно недовольная вторжением незваных гостей. Вдруг похолодало. Налетел сердитым отчимом ветер, скрыв за тяжелыми темно-серыми портьерами туч извиняющееся за осеннюю немощь солнце. Пошел мелкий нудный дождь, заставивший нас поднять капюшоны штормовок и смотреть под ноги, чтобы не поскользнуться на сразу же раскисшей дорожке, по которой мы с одними ружьями, без рюкзаков (их Севка с Андреем Беляевым сплавляли на лодке по реке) двигались к первому лагерю, до которого от Лопыдино было километров десять. Однако, несмотря на холод и дождь, настроение у всех было приподнятое. Вышли из деревни после завтрака, рассчитывая засветло попасть на место встречи. Впереди шел Саид, как уже побывший здесь год назад. Громкие веселые переговоры и рассказы, шутки и анекдоты понемногу сменились тишиной, прерываемой тяжелым дыханием, чавканьем сапог по грязи и плеском по быстро образовавшимся лужам. Дорожка вилась среди мрачного высокого древнего ельника, покрытого, словно седыми волосами, серыми космами лишайника, густо заваленного упавшими от старости, сильных ветров и непосильной тяжести зимнего снега, толстых скользких стволов деревьев, с торчащими ребрами веток. Никакой живности видно и слышно не было. Изредка темными бесшумными тенями между стволов мелькали кукши, словно шпионили за нами. Часа через три дорожка, понемногу сужавшаяся, наконец, совсем исчезла.

Дальше пошли вперед, ведомые безошибочным чутьем Сайда, который изредка сверялся с компасом. Начало темнеть. Наконец он остановился и, когда все собрались вокруг, спокойно (сказывался таежный опыт) заявил, что мы заблудились. Оказалось, что где-то позади был поворот, но мы его проворонили. Все в растерянности смотрели друг на друга. Провели инвентаризацию карманов. Как выяснилось, еды ни у кого не было. Как и воды. Ведь от деревни до лагеря всего три часа легкой прогулки по лесу. Вдали тоскливо, словно Душа ранее заблудившегося и пропавшего в этих диких местах путника, несколько раз прогнусавила желна. Дождь усилился. Стало как-то неуютно. Будто желая подслушать, что мы будем делать дальше, подлетела сойка, за что после выстрела расстроенного Саида поплатилась жизнью, мы своих секретов не выдаем.

После долгих попыток (какая там одна спичка, как принято у опытных таежников) нам удалось все-таки развести костерок, на котором был приготовлен шашлык из страдавшей любопытством птицы, показавшийся всем верхом кулинарного искусства. Проглотив по несколько грамм обгоревшего мяса и запив его амброзией из ближайшей лужи, мы с оптимизмом и верой в завтрашний день прикорнули под ветвями высокой, чрезвычайно густой ели, капли дождя под которой, казалось, были не такими частыми и холодными.

Ночь показалась бесконечной. Зародились сомнения в том, что она вообще когда-нибудь прекратиться. Периодически самый замерзший, а может, просто мучимый бессонницей или тягой к героизму и самопожертвованию, подхватывался и начинал бродить в темноте в поисках дров, натыкаясь на растяжки веток и шлагбаумы поваленных деревьев, и тогда пламя костра ненадолго собирало вокруг себя промокших до нитки членов экспедиции. С рассветом, едва начали различаться силуэты стволов, собрались в обратный путь.

И вдруг, о чудо! В тишине леса возник и начал усиливаться, приближаясь, рев автомобильного мотора. Достигнув своего пика метрах в пятистах от нас, он, по мере удаления, стал затихать и, наконец, пропал где-то на таежных просторах. Через пятнадцать минут мы, тяжело дыша от быстрого бега, стояли на наезженной, с глубокими колеями, полными водой, лесовозной дороге. Запах сгоревшего бензина щекотал ноздри французским парфюмом. Ура! Цивилизация! Мы еще повоюем! Посовещавшись, решили идти вслед за проехавшим лесовозом.

Дождь прекратился. Разгоряченная быстрой ходьбой кровь подсушила одежду, настроение стремительно улучшалось. Где-то через час до нас стали доноситься звуки присутствия человека: звонкие удары по металлу, какие-то крики, коротко взбрехнула собака. Прибавив ходу, минут через десять мы вышли на край большой вырубки, на которой стояло несколько десятков балков – строений, напоминавших железнодорожные вагоны без колес. Между ними были намощены деревянные тротуары, по которым туда-сюда сновали мужчины, одетые в одинаковые черные костюмы-робы. Они с недоумением смотрели на наш вооруженный отряд, остановившийся неподалеку. Как сообщил сходивший в разведку Саид, мы выбрели к вольному поселению заключенных. После недолгих объяснений и переговоров с подошедшим офицером внутренних войск нас провели в столовый балок, где здоровенный, лет тридцати, лысый повар-москвич, назвавшийся Андреем, накормил наваристым, очень вкусным, а может, так показалось с голодухи, гороховым супом. Выслушав нашу нехитрую историю, он налил в обжигающие руки алюминиевые кружки крепкого чая и на прощание сказал: «Встретите в тайге наших, у нас недавно в побег ушли два человека, стреляйте без предупреждения, безо всяких разговоров, иначе вам конец». Ободренные этими добрыми напутствиями человека, осужденного на восемь лет за убийство, мы, ведомые разузнавшим дорогу Саидом, через три часа вышли на берег Локчима, у которого стояла палатка, дымил костер, и с философским спокойствием курили Севка и Андрей Беляев.

Сбор научных данных, как разъяснил Севка, заключался в следующем: шесть человек расходились в разные стороны от лагеря и, идя по заложенным много лет назад маршрутам, манили и стреляли рябчиков, а также, если повезет, тетеревов и глухарей. Один человек оставался в лагере за кашевара вместе с Севкой, который занимался обработкой биоматериала. Первый после встречи на берегу Локчима день мы отдыхали, сушили одежду, укладывали поудобнее груз в рюкзаках, подгоняли лямки. К вечеру разошлись поохотиться, получив указание Севки далеко не уходить и держаться парами. Я пошел с Олегом Беглецовым, который потом и обманулся моим посвистом, о чем уже упоминалось. К сумеркам мы подстрелили по паре рябчиков, а на обратном пути я еще сбил на бегу выскочившего из-под елки зайца-беляка, так что ужин получился королевский – жаркое из зайца, грудки рябчиков с макаронами, не хватало только ананасов.

Утром, позавтракав, тронулись ко второму лагерю, от которого планировалось начать прохождение маршрутов. Взвалив на плечи рюкзак, размер которого был несколько меньше меня, я подивился своей силе и, что-то напевая, тронулся за Агафонычем. Чего старшекурсники пугали неподъемными тяжестями? Пить надо было меньше, и спортом заниматься! Метров через сто желание петь пропало. Рюкзак, конечно, тяжеловат, но хорошо, что спортом занимался… Еще через двести метров перед глазами поплыли красные круги, разошедшееся не на шутку сердце удерживалось в груди толстым брезентом штормовки, из-под кепки потекли потоки пота, ноги дрожали и не хотели разгибаться. Сделав героическое усилие, я на ходу оглянулся и увидел перекошенное красное от напряжения лицо Миши Овчаренко. На душе несколько полегчало – не одному мне так хорошо. Шаг, еще шаг, и еще, и еще. Через вечность краем сознания уловил команду: «Привал!». Рюкзак об землю и… на спине, словно крылья выросли! Тело стало легким и воздушным. Так и казалось: «Сейчас взлечу!». Падаю на мох рядом с Саидом. Все молчат, и только Севка, покуривая, ехидно скрипит: «Ну, таежники, как оно, не устали? Мы ведь, однако, всего только километр прошли!». Душит истерический смех – впереди еще пять! Через полчаса подъем, и снова вперед и с песней! На третьем километре поскользнулся и навзничь упал посреди болота Серега Корольков. Он лежал на спине, пристегнутый лямками к рюкзаку, и беспомощно шевелил длинными тонкими руками и ногами, словно гигантский перевернутый на панцирь жук, а мы стояли вокруг, натужно хохотали над собой и ничем не могли ему помочь, ведь нужно снимать рюкзак, который потом без отдыха не надеть! Пришлось делать незапланированный привал.

Шесть километров мы шли почти семь часов! Казалось, когда дойдем, останется лишь одно желание – спать! Ан, нет. Полчаса отдыха, и зазвучал смех, раздался стук топоров, заготавливавших дрова, запарусили зеленые бока палаток, затрещал, радуясь своему рождению костер, забурлила в большом котелке вода, в которой заворочались куски глухарки, ловко подстреленной на ходу неутомимым Севкой. Жизнь продолжается!
Внимательно осмотрев деревья впереди, я нашел затеску на стволе толстой пихты метрах в сорока и, удостоверившись, что не сбился с пути, в очередной раз поманил рябчика. Постояв с минуту и не услышав ответа, тронулся дальше. В отличие от белорусских лесных просек, по которым иной раз хоть на «жигулях» кати, здесь кварталка представляла собой узкую малозаметную тропинку, которую обозначали трехсторонние, иногда двухсторонние затески на стволах деревьев, метрах в пятидесяти друг от друга. От времени они потемнели, на елках и пихтах затянулись смолой, прикрылись от взора быстрорастущим молодняком, и требовалось неустанное внимание, чтобы рассмотреть очередную затеску и не сбиться с маршрута. На некоторых просеках через каждые сто метров стояли маленькие колышки – пикеты с вырезанными на них знаками, обозначавшими расстояние от начала просеки. Квартальная сеть представляла собой прямоугольник – с четырехкилометровыми сторонами с севера на юг и двухкилометровыми с востока на запад. Кроме того, с севера на юг квартал делился пополам визиром – еще менее заметной тропинкой с редкими затесками. Каждому из нас предстояло проходить маршрут в десять километров, не считая расстояния до его начала.

Первый мой маршрут по жребию оказался самым дальним от лагеря, в трех километрах. Плотно поев макарон с тушенкой, мы с
Олегом Беглецовым и Серегой Корольковым двинулись по заросшей, но еще довольно хорошо различимой старой лесовозной дороге. Остальные три маршрута были в противоположной стороне. Ненавязчиво, сквозь дымку облаков светило солнце. Под легкими порывами довольно теплого ветерка приятно шумели кроны деревьев. Настроение было отличным и, смеясь и переговариваясь, мы довольно быстро достигли пересечения дороги с кварталкой, по которой в разные стороны уходили мои товарищи. Пожелав «ни пуха, ни пера!», они быстро скрылись из вида.

И вот, пройдя по своему маршруту четыре километра на север, добыв двух рябчиков, я, выкурив сигарету у старого, покосившегося квартального столба, свернул на перпендикулярную просеку, идущую с востока на запад, такие Севка называл «параллель». Теперь через километр поворот на юг и по визиру уже в сторону лагеря, к «дому». Несколько раз ветер доносил до меня звуки далеких выстрелов, скорее всего Олега.

Пройдя метров сто по параллели, я начал высматривать первый пикет, как вдруг, почти из-под самых ног, выпорхнули несколько рябчиков. «Выводок! Кормился на брусничнике!». Птицы стремительно разлетелись в разные стороны, и, судя по хлопанью крыльев, расселись по деревьям метрах в тридцати-сорока от меня. Вскоре раздался нежный посвист самки, созывавшей своих птенцов. Тут же зазвучали ответы. Один из них совсем недалеко от меня.

Я начал высматривать затаившуюся птицу, наклоняясь в разные стороны и беззвучно переступая по мягкой моховой подстилке. Расцветка у рябчика под стать его названию – коричнево-охристо-серо-белая, с черными пестринами, и разглядеть его в листве и переплетении сучьев, особенно осенью, с ее огненным цветовым буйством, чрезвычайно трудно. Во всяком случае, для меня, с моими очками на минус шесть диоптрий. Вдруг совсем рядом я расслышал необычное стрекотание, как будто кто-то очень тихо дул в милицейский свисток: «Тр-р-р-р-р!». Я повернул голову в направлении звука. Стрекотание усилилось: «Тр-р-р-р-р-р-р-р!». И вдруг, как часто бывает, глаза выделили то, что до сих пор было каким-то хаотичным переплетением неживых линий, а теперь эти линии сложились в напряженный силуэт сидящего метрах в семи, на ветке старой ели, рябчика. Он смотрел на меня и готовился взлететь. Крылья периодически приподнимались, но потом в нерешительности снова складывались. Трель становилась все громче: «Тр-р-р-р-р-р-р-р!». Птица словно предупреждала своих сородичей: «Опасность, берегитесь!».

Я резко вскинул ружье, и она сорвалась с ветки. Поведя вслед стволом, я выстрелил в момент, когда она почти скрылась среди еловых лап метрах в тридцати от меня. Пробежав в ту сторону, после недолгих поисков я нашел лежащего на мху рябчика. Это была молодая самочка. Довольный собой и своим выстрелом (сбить рябчика влет в лесу довольно сложно) я положил трофей в карман штормовки и снова поманил, не ожидая, впрочем, результата – все-таки прозвучал выстрел. К моему удивлению, вскоре раздался ответный посвист, и я подстрелил еще одного молодого рябчика. После второго выстрела мой неоднократный ман оставался без ответа.

Пройдя с километр и обнаружив пикет с подтверждающими это расстояние, вырезанными на нем знаками, я стал высматривать начало перпендикулярного визира, однако безрезультатно – затесок не было. Пройдя вперед-назад метров по пятьдесят и не обнаружив визирной тропки, я подумал, что зэки, которые в основном прорубали просеки, поленились и немного не дорубили визир до пересечения с параллелью. Убедив себя в этом, я решил пойти на юг по компасу, а потом, разыскав визир, идти дальше по затескам. Сказалось отсутствие опыта и самонадеянность. Как выяснилось впоследствии, я не дошел до начала визира по параллели метров сто!
Идти напрямую по тайге довольно сложно. Дремучий вековой лес с множеством упавших деревьев сменяется заросшими густой непролазной порослью старыми гарями, которые, в свою очередь, граничат с плешинами свежих вырубок, из-за заваленной, но не вывезенной древесины и порубочных остатков, превращенных в непроходимую чащу, внезапно обрывающуюся на краю обширных, иногда до горизонта, верховых болот, с огромными плесами открытой воды. Неопытный человек, попав волей обстоятельств в объятья этого зеленого хаоса, вскоре полностью теряет ориентацию, как в пространстве, так и во времени, все более и более наполняясь первобытным страхом, переходящим в ужас перед этой дикой вселенной. За каждым выворотнем мерещатся свирепые хищники, готовые броситься и растерзать. Внезапно взлетевший с громким хлопаньем крыльев глухарь заставляет сердце биться с неистовой скоростью, покрывая спину холодным потом. Упавшее с раздирающим душу треском ломаемых ветвей дерево отдается дрожью в ватных подгибающихся ногах. Здесь перестают действовать законы физики, логики и здравого смысла, и остается лишь огромное, все затмевающее желание выйти к людям. Испугаешься – закрутит тайга, навсегда оставит в своих объятьях. Единственный выход – взять себя в руки и не поддаваться наваждению и панике, упрямо, всему на зло, не поддаваться. Так приобретается опыт, если, конечно, повезет выйти.

Пройдя метров двести по примыкавшему к параллели вековому, высокому, толстоствольному ельнику и остановившись, я подманил и подстрелил еще одного рябчика. После выстрела, метров с сорока, он упал на землю и бросился бежать. Я рванул вдогонку и, нагнав, сгоряча выстрелил метров с пяти, превратив красавицу птицу в окровавленный кусочек мяса с перьями. С огорчением уложив его в капюшон штормовки, чтобы не кровянить карман, я начал осматриваться, стараясь припомнить, в каком направлении шел. Не припомнив, достал компас, и, определив, где находится юг, зашагал в ту сторону.

Погода поменялась. Сплошные серые облака надежно укрыли солнце от посторонних взоров. Ветер то, обессилев, утихал, то вновь принимался раскачивать верхушки деревьев, срывая надоевшую ему за лето листву берез и осин и горстями бросая вниз на землю, словно стараясь укрыть ее на зиму толстым разноцветным ковром. Играя в упругих потоках воздуха, переговариваясь друг с другом, кружили два ворона, по-видимому, привлеченные звуком выстрелов. Пробившись сквозь колючую стену молодого ельника, вдруг закончившегося на краю верхового болота, я поискал затески визира и, не найдя, вновь достал компас. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что вместо юга я шел на восток. Скорректировав направление, я двинулся через болото. Чахлые, невысокие сосны, сразу же заслонили все намеченные ориентиры, и идти приходилось, полагаясь на чутье, но сверяясь с компасом. Всякий раз я обнаруживал, что чутье меня подводит: я шел куда угодно, только не на юг. Метров через пятьсот уровень воды, хлюпавшей под ногами, начал подниматься, вскоре достигнув колен, а впереди среди деревьев появился просвет. Плес, целое озеро. Решил обогнуть его слева. Пройдя метров триста, снова уперся в открытую воду и решил вернуться, чтобы обойти озеро справа. Взяв ближе к краю болота, чтобы было легче идти по более сухому мху, я вскоре достиг своей тропы и, мимолетно взглянув на нее, резко остановился.

Сердце учащенно забилось – на отпечатки моих сапог наложились отпечатки лап крупного медведя. Причем прошел он совсем недавно, только что – след еще не успел заполниться водой, которая выжималась болотом на моих глазах. В голове стало пусто-пусто. Руки потянулись к ружью. Сняв его с плеча и взведя курок, я, постоянно оглядываясь в разные стороны, двинулся вокруг озера. Через час, обойдя его и выйдя на сухой берег, я, достав компас, вновь обнаружил, что иду не на юг, а на северо-восток. Дальнейший путь лежал через чистый, без подроста колонный зал мачтовых сосен. Часы показывали два пополудни. Я шел напрямик уже почти четыре часа, не зная, сколько еще осталось. Надежда найти визир растворилась без остатка, сменившись усиливавшейся тревогой на возвращение в лагерь.

Хотелось есть и пить. Вареную тушку рябчика, взятую с собой, я съел уже часа три назад, как и один из двух кусков колотого сахара, оставив второй вместе с половинкой черного сухаря на ужин. Осмотревшись, я обнаружил целую плантацию крупной сладкой брусники, показавшейся чрезвычайно вкусной. Несколько утолив голод и жажду, снова двинулся на юг. Бор вскоре закончился, сменившись укрепрайоном почти непролазной старой вырубки.

Каждые десять-пятнадцать минут я сверялся с компасом и обнаруживал что юг – в другой стороне. Меня охватила паника. Не может такого быть! Наверное, компас не исправен! Или же здесь какая-то магнитная аномалия! Только что сверялся, шел точно на юг, а компас показывает, что иду уже на запад. Вспомнился курьезный случай, произошедший на зимней практике, когда мы – студенты отрабатывали тему загонной охоты на лося. Выстроились на квартальной просеке в цепочку метрах в ста друг от друга и по сигналу двинулись в глубь леса, покрикивая и посвистывая, чтобы выгнать зверя и не сбиться с пути. Компас был лишь у одного Сереги Шевелева, Шевеля, как мы его звали, на которого договорились ориентироваться. Загон был длиной около двух километров. Шевель шел по центру. К нашему огромному удивлению, все загонщики вышли не на воображаемых стрелков, а совсем в другую сторону. Оказалось, что у Сереги был компас Андрианова, с защелкивающейся стрелкой. Про защелку Шевель позабыл, и компас всякий раз показывал то направление, в котором его размещал Серега, достав из кармана и положив на ладонь. Вот смеху-то было!

Но я-то защелку отстегивал! Специально несколько раз вращал компас, чтобы убедиться, что он правильно показывает. Решил обратиться к народным приметам, которыми в юношестве исписал целую ученическую тетрадку. Осмотрел несколько оставленных не срубленными деревьев, чтобы выяснить, с какой стороны ствола растет мох, согласно записям – должен на северной стороне. Мох рос довольно равномерно вокруг всего ствола! Муравейник, у которого должна быть более покатой южная сторона, тянулся к небу ровным конусом. Все были против меня: не сбывающиеся народные приметы, спрятавшееся за облаками солнце, сошедший с ума компас.

Тайга словно смеялась над неопытным новичком. Из глубин памяти всплыло джеклондоновское «чечако». Стало обидно до слез. Выйдя на край вырубки, я остановился, чтобы перевести дух. Лицо и руки горели от множества царапин, ныла подвернувшаяся на незамеченном пне нога. Краем глаза уловив какое-то движение, я повернулся и увидел метрах в двадцати от себя довольно крупного медвежонка, а несколько дальше – второго. Внутри все похолодело: стоит малышам подумать, что я хочу их обидеть и пожаловаться маме, которая должна быть где-то поблизости, та устроит мне такую трепку!

Медленно-медленно я подвинулся к ближайшей разлапистой ели и потом быстро-быстро забрался по ней метров на пять. Заинтересовавшиеся треском сучьев медвежата застыли на месте и смотрели в мою сторону, смешно, по-собачьи, вращая головой. Рядом с ними образовался силуэт мамаши. В природе медведей я раньше не видел, поэтому мне она показалась огромной. Здравого смысла в голове не осталось ни капли: я взвел курок и выстрелил вверх. Утробно рявкнув, медведица с удивительной скоростью бросилась прочь, медвежата покатились за ней. В несколько секунд они бесшумно скрылись из вида. Я с облегчением перевел дух, однако сразу слезать с дерева не стал. А вдруг медведица решит меня подкараулить? Зачем ей это нужно, не думал, в голове живописно прокручивались кровавые сцены, описанные Григорием Федосеевым в книге «Злой дух Ямбуя». Через полчаса сидения на не приспособленной для этого еловой ветке я вспомнил, что до выхода из тайги еще очень далеко, а время идет. Настроившись на подвиг и еще раз выстрелив, я сполз с дерева.

Держа в руках заряженное ружье, озираясь по сторонам, тронулся снова в сторону Антарктиды, предварительно определив ее направление по компасу. Метров через тридцать, не разглядев под ногами ствол поваленного деревца, я рухнул на землю, больно ударившись лбом об услужливо выросший из ниоткуда пенек. В голове загудело. Наплевав на коварно подкарауливавшую жертву медведицу, я выставил перед собой компас и, твердо сказав себе, что он не врет, двинулся вперед. Чтобы показать всем (кому?!) свою храбрость, я запел на весь лес. На ум почему-то пришло «по долинам и по взгорьям». Через два куплета дыхание сбилось, а язык от жажды не хотел проталкивать слова, и я пошел дальше, бормоча что-то себе под нос. Метров через семьсот слева засветился какой-то прогал и, подойдя ближе, я обнаружил стоящую на поляне деревянную триангуляционную вышку. Собранная из толстых, потемневших от времени, уже начавших подгнивать бревен, трехпролетная, она возвышалась над лесом метров на десять. Несказанно обрадовавшись этому творению рук человеческих, я быстро, несмотря на то, что некоторые ступени сгнили, и проваливались под моими ногами, рискуя сорваться, взобрался на верхнюю смотровую площадку и жадно начал осматриваться вокруг, надеясь увидеть дымок костра нашего табора.

От ветра, который вверху оказался довольно сильным, заслезились глаза, но ни дымка, ни улыбающихся лиц родных товарищей я не увидел. Зато вдруг вдали прозвучал выстрел.
– Эге-ге! – закричал я, наивно надеясь, что мне ответят. – Ого-го, я здесь! – зачем-то уточнил и торопливо выстрелил. Ответа, естественно, не было, да и не могло быть. Мысль об этом пришла минут через пять и сразу же умерила мою радость. Чтобы как-то подсластить горечь разочарования, я достал кусок сахара и половинку сухаря. Растягивая удовольствие, откусывал маленькими кусочками эти изысканные лакомства, медленно жевал и с сожалением проглатывал. Со спины, с громким шумом широких мощных крыльев налетел ворон, и, среагировав на мое движение, смешно притормозил, завис в воздухе, а затем резко взмыл вверх. Погрозив птице кулаком, под ее язвительное «крумканье» я спустился с небес на бренную землю и снова начал отсчитывать шаги в сторону родного лагеря.
Густые сумерки уже плавно перетекали в черноту ночи, когда я, в отупении от бесконечной ходьбы, внезапно вышел на старую лесовозную дорогу, ужасно похожую на ту, по которой я со своими друзьями так давно, утром, заходил на маршрут. Надежда на то, что это именно она, вырвалась из горла громким: «Ура!», и, позабыв об усталости, я рванул на восток. Минут через сорок очень быстрой ходьбы я рассмотрел, чуть не ударившись об него в темноте, квартальный столб, от которого утром начался мой путь на север. Победа! Сбавив темп, напевая что-то веселое, я двинулся в сторону лагеря.
…С тех пор прошло уже почти тридцать лет, в течение которых я всегда доверял компасу, и никогда по-настоящему больше не блуждал.